Михаил Угаров: Нужно назло ставить спектакль про гомосексуалистов

Михаил Угаров — фигура в театральном мире революционная. Идеолог движения «новая драма», худрук московского «Театра.DOC», он показал зрителю вольную интерпретацию гончаровского «Обломова» и последние «Час восемнадцать» из жизни Сергея Магнитского. На Международный театральный фестиваль «Радуга» в Петербург Угаров привез эскиз своего нового спектакля «Маскарад Маскарад» и рассказал корреспонденту ИА «Диалог», что думает о чести, конформизме, молодых режиссерах и почему гомосексуалистам и байкерам нужен свой театр.

Михаил Юрьевич, одиннадцать лет назад вы «актуализировали» Гончарова, поставили спектакль «Облом off». Теперь принялись за «Маскарад» Лермонтова. Было сложно вести диалог с писателем?

Когда я читал «Маскарад», я не понимал половину реалий, половину мотивов, поступков. То есть, как филолог  по образованию, я все понимаю, но как режиссер, я перестаю понимать очень многое. Мне, человеку, живущему в 2013 году, непонятен контекст, например. Я оторван от контекста, который очень важен. Мне непонятны мотивы. У Лермонтова очень активно используется такое понятие, как честь: моя честь, честь задета. Вот это мне вообще непонятно.

Разве в наше время нет понятия чести?

Нет, конечно. Откуда оно возьмется после ГУЛАГа, Освенцима, Второй мировой? Все выживали. Наши родители, бабушки и дедушки выживали. Какая там честь? Если бы я был актером, я бы мог что-то такое сыграть – «моя честь», но я этого не чувствую. И это проблема.

Как Вы считаете, честь можно вернуть?

Очень сложный вопрос. Политический вопрос, между прочим. Это зависит от гражданского общества и обычных вещей, которых у нас почти не существует. Сейчас что-то стало вдруг складываться, волонтерство, например. Это хорошая вещь.

Гражданская активность – я отвечаю за то, что это происходит — это вопрос чести. То есть, они [власти] принимают дебильный закон — значит, я должен как-то реагировать на это. Это вопрос чести.

Прошедшие по всей стране митинги — разве не показатель того, что честь проснулась или она как-то задета?

Да, она задета. Люди оскорблены. Я надеюсь, что это будет развиваться, и разовьется, и победит, потому что Путина уничтожат. Как скоро? Это вопрос.

Вы чувствуете, что у документального театра особая миссия в этом процессе? Что благодаря ему политические изменения в стране произойдут несколько быстрее?

Да, чувствую. Документальный театр — он ведь не просто документ. В принципе, это политический театр, традиции которого у нас в стране отсутствуют. У немцев был Брехт, был политический театр. У нас на заре революции были театры «Синяя блуза» и агит-бригады. Всё. У нас даже нет учебника! Вот я ставлю политический спектакль, и я не знаю, какая режиссура должна быть, как играть в этом спектакле.

И чем Вы руководствуетесь?

Каждый раз чутьем. Каждый раз это изобретается заново. И, конечно, действует. Вот возьмем спектакль про Магнитского («Час восемнадцать» — ИА «Диалог»). Это не самый веселый спектакль на свете, но туда не попасть! «БерлусПутин» — спектакль, который два раза играется в день, из-за того, что нет отбоя от желающих его увидеть. Я радуюсь, что мы начали этот процесс — а сейчас политический театр потихоньку начинает развиваться. Например, то, что делают режиссеры Константин Богомолов и Владимир Мирзоев. Это не конформисты.

Что такое театральная цензура? И есть ли она сегодня?

На самом деле, конечно, цензуры нет. Но есть вопрос финансирования театра. Поскольку я руковожу двумя театрами – государственным (Центр драматургии и режиссуры А. Казанцева и М. Рощина) и независимым («Театр.DOC »), то конечно разница фантастическая между нашим существованием. И я даже в шутку говорил, кто будет в жизни себя плохо вести – того пошлют руководить государственным театром.

Прямой цензуры не существует, но существует очень сильная в нашем обществе самоцензура. Конформизм сегодняшних театральных деятелей может привести в глубочайшее изумление и потрясение. Не всех, обратите внимание. Вот эта самоцензура, конформизм, это мещанское существование в своем театре — на самом деле, эта проблема гораздо больше, чем любая цензура.

Вот вышел закон о запрете мата. Мы как ругались матом — так и ругаемся. Ну и что? Ну, придет кто-то и оштрафует. Мы заплатим штраф — и до свидания! Мне кажется, что с этим нужно бороться игнорированием, ну и какой-то внутренней смелостью.

Все-таки документальный театр противопоставляет себя классическому. Расскажите об аудитории, которая ходит на спектакли документального театра. Она другая?

Бывают те, кто приходят из любопытства. Но вообще наша аудитория другая. Это люди, которые терпеть не могут театр. А таких людей очень много.

Зачем же они идут в театр, если не могут его терпеть?

Потому что это другой вид театра, этот театр им интересен. Вообще театр выпал из общественного интереса, исчез из топовых позиций в культуре, в обществе. Посмотрите на зрителей обычного московского театра, да и в Петербурге, наверняка, то же самое, — подавляющее количество — это женщины после 50 лет. Но и они скоро постареют, и их тоже не будет.

Михаил Юрьевич, в спектакле «Жизнь удалась» со сцены звучит ненормативная лексика, в постановке «Класс Бенто Бончева» актеры обнажаются и смотрят «видео для взрослых». Вам не кажется, что многие идут на такие спектакли, просто потому что хотят зрелищ?

Ну, смотрите, когда человеку не хватает зрелищ – разве это плохо?

Но ведь можно пойти за этими зрелищами не в театр!

Он же выбирает театр! Это не к тому, что он ходит смотреть на голые тела. Целый спектакль сидеть ради одной сцены? Полезай в Интернет – открой порнуху и смотри.

Публика спектакль воспринимает спокойно, она совершенно не шокирована. Но есть отдельные экземпляры, которые специально приходят за этим. Они смотрят с большим интересом на голых людей. Помню, был смешной случай. Пришла на спектакль женщина. Взрослая, с такой высокой прической. Я за ней наблюдал. Когда на сцене появились голые девушки, она все как-то морщилась. Вышел голый парень, а она, видимо, плохо видит, поэтому сделала вот так вот (прищуривает глаза). То есть ей было очень интересно. Меня это рассмешило, и я стал за ней наблюдать дальше. После спектакля она с подружкой идет и говорит ей: «Нет, голые люди на сцене – это все-таки безобразие!» Но я-то видел ее реакцию!

Это ханжество?

Да! И это морализм. Она должна высказать, что она моральна.

Представьте себе поколение, которое выросло исключительно на театре документальной драмы, которое не видело классических постановок. Какое оно?

Ужасное. Театр классический обязателен. Вообще театров должно быть много. Очень-очень разных. Должен быть классический, замшелый, музейный театр. Должен быть авангардный театр, театр для геев, для байкеров… И каждый найдет себе вот эту культурную нишу. Кому-то будет интересен документальный театр — пусть ходит. Но это же один театр. Чем более разный театр – тем лучше.

Какие политические события в стране могут стать темой для ваших следующих постановок?

То, что волнует меня, как человека, и всех нас – это все тема. Например, нелегитимный президент, нелегитимная Дума, идиотская позиция Русской православной церкви, Pussy Riot, естественно, «закон Димы Яковлева». Про них можно говорить и нужно говорить. Нужно назло ставить спектакль про гомосексуалистов. Нужно противостоять. Нельзя идиотским законам подчиняться, мол, вышел закон – и я стих.

«Театр.DOC» — довольно революционный театр. Чувствуете ответственность перед зрителем?

Я не чувствую! То есть, наверное, я ее чувствую, но… Сделать хороший спектакль, интересный, смысловой, который будет о чем-то точно рассказывать, — в этом же ответственность!

Каким Вы находите молодое поколение режиссеров и актеров? Оно смелее? Агрессивнее?

Они, конечно, лучше, чем, скажем, лет десять назад. Лучше они почему? Потому что появился тот же самый «Театр.DOC», появилась новая драма. Впервые за многие годы происходит хоть какое-то идеологическое движение в театральном искусстве. У нас же не было никаких движений стилевых, как раньше было – импрессионисты, постимпрессионисты. Молодые режиссеры могут даже отрицать новую драму, и «Театр.DOC», но это же все равно в них проникает. Все равно они уже шире смотрят на свою профессию, за счет этого они лучше. Они более подвижны.

Помню, десять лет назад ты даешь молодому режиссеру пьесу молодого автора, а он говорит: «Я не знаю, как ее ставить». И это предлог для отказа. Сегодня все наоборот. Режиссер говорит: «Ну, я знаю, как это ставить, поэтому мне это неинтересно и ставить я ее не буду!».

То есть интересно делать только то, что ты не знаешь, как делать. Произошел полный поворот!

Да, но все ли из них справляются?

По-разному, но здесь ведь важен этот изначальный подход.

Особое внимание к слову – одна из черт новой драмы. Михаил Юрьевич, каким словом Вы бы могли охарактеризовать наше время, первое десятилетие XXI века?

Это слишком глобальный вопрос, метафорический. А я терпеть не могу метафору. Я отрицаю метафору в искусстве.

Беседовала Алёна Теплякова / ИА Диалог