«Денег нет, утомляюсь скоро»: что говорили об эпидемиях и карантине писатели и правители прошлого

Коронавирус — не первая болезнь, которая отправила россиян в вынужденную изоляцию. В 1770 году в стране хозяйничала двухлетняя эпидемия чумы, а за XIX век Российская империя пережила шесть вспышек холеры. Жителям городов приходилось запираться дома, а в поселения с большим числом заболевших закрывали въезды; об этом в дневниках и письмах говорили отечественные писатели и правители. «Диалог» отыскал записи и разобрался, кому из-за карантина пришлось перенести свадьбу, а кто беспечно покупал на рынке фрукты в разгар холеры.

Екатерина II: сбежавших высечь плетьми – и в карантин

Эпидемия чумы в Российской империи выпала на годы правления Екатерины II — болезнь в 1770 году завезли в страну солдаты, возвратившиеся с войны с Османской империей. В это время императрица находилась в Петербурге: только спустя месяц она узнала, что чума валит с ног пациентов и врачей главного московского госпиталя (сейчас – Главный военный госпиталь имени Бурденко). Тогда Екатерина II написала генерал-губернатору Москвы Петру Салтыкову:

«…весьма прилично будет сыскать способы, чтобы пресечь многочисленные пути к открытой со всех сторон столице. Оставьте открытыми только несколько въездов в город, на коих поставьте заставы, кои бы не пропускали в город никаких людей без возов <…> В Москве же велите умножить публичные огни и в них жечь можжевельник».

В те времена окуривание хвойными считали отличным методом дезинфекции. Но, несмотря на принятые меры, болезнь не отступила. В марте вспышка чумы началась на Большом суконном дворе. Императрица велела Салтыкову: «Прикажите публиковать в городе, чтобы сбежавшие оттуда фабричные немедленно явились <…> Если же после публикации кто-то из них будет найден по городу шатающимся – таковых в полиции высечь плетьми и отсылать в карантин».

Прекратить в Москве все развлечения самостоятельно Екатерина не решилась: оставила это на усмотрение губернатора. Но в то же время предложила «из-за прилипчивости болезни» не проводить в помещениях спектакли и маскарады.

«С другой стороны, нахожу я, что пресечение увеселений может причинить уныние <…> Постарайтесь в замену того умножить разные увеселения на открытом воздухе, как качели и прочее», – заключила императрица.

Пушкин: зараза к нам ещё не проникла

Александр Сергеевич познакомился с прелестями карантина ещё в 1829 году – после возвращения из зачумлённого города Арзрума (теперь – Эрзурума). Тогда писатель сам устроил себе трёхдневную изоляцию, о чём затем написал в пятой главе «Путешествия в Арзрум».

А в 1830 – во время второй пандемии холеры – карантин застал Пушкина врасплох. Писатель собирал чемоданы в Москву – жениться на Наталье Гончаровой, но к возлюбленной попасть не получилось.

«Въезд в Москву запрещён, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли из Москвы? Нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. <…> Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам ещё не проникла. Болдино имеет вид острова, окружённого скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь. <…> Я так глупею, что это просто прелесть», – писал он в октябре будущей супруге.

На самом деле изоляция заставляет писателя активно работать – «болдинская осень» становится впоследствии для него продуктивной порой. В это время Пушкин также порывается к Наталье Гончаровой, но мешают карантины. К ноябрю 1830 года от Нижегородской области, где он живёт в то время, до Москвы устанавливают 14 карантинных постов. В каждом из них приезжим нужно оставаться не меньше двух недель.

В декабре писатель всё же добирается к невесте, а заодно встречает «озлобленную тёщу» и денежный кризис. «Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт, и я на мели», – просит он друга и поэта Петра Плетнёва.

Герцен: студенты в больницах до конца болезни

Александр Герцен встретил холерную пандемию в Московском университете. После смерти одного из студентов будущего писателя и других учащихся отправили по домам.

«Москва приняла совсем иной вид. Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках; кареты, возившие больных, шагом двигались, сопровождаемые полицейскими; люди сторонились от чёрных фур с трупами. Бюльтени о болезни печатались два раза в день. Город был оцеплен, как в военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку», – писал он.

Но, по воспоминаниям Герцена, горожанам быстро удалось взять ситуацию под контроль – причём без особого вмешательства властей: богатые помещики и купцы пожертвовали средства на открытие 20 больниц, туда же они отдали одеяла и тёплую одежду для пациентов.

Лекции в Московском университете отменили до конца 1830 года, но студенты, вспоминал Герцен, отказались прятаться от болезни: «Весь медицинский факультет, студенты и лекаря привели себя в распоряжение холерного комитета; их разослали по больницам, и они остались там безвыходно до конца заразы. Три или четыре месяца эта чудная молодежь прожила в больницах ординаторами, фельдшерами, сиделками, письмоводителями, – и всё это без всякого вознаграждения».

Вистенгоф: полиция вытаскивала из лавок арбузы

Писатель Павел Вистенгоф – однокурсник Лермонтова – ярче всего запомнил панику, начавшуюся из-за холеры. В 1830 году молодой человек собирался стать вольнослушателем в Московском университете, но болезнь помешала – в городе закрыли все публичные места и магазины.

«Москва была оцеплена строгим военным кордоном, и учреждён карантин. Кто мог и успел, бежал из города. Полиция силой вытаскивала из лавок и лабазов арбузы, дыни, ягоды, фрукты и валила их в нарочно вырытые (за городом) глубокие, наполненные известью, ямы. Оставшиеся жители заперлись в своих домах. Никто без крайней необходимости не выходил на улицу, избегая сообщения между собой», – рассказывал Вистенгоф в книге «Очерки московской жизни. Из моих воспоминаний».

Тютчев: разговоры о холере прожужжали мне уши

Поэт и дипломат Фёдор Тютчев в декабре 1836 года был очевидцем второй пандемии холеры в Мюнхене, где уже много лет жил с семьёй. Болезнь писатель воспринял несерьёзно: его раздражала мрачная предновогодняя обстановка и ношение траура.

«Холера, несмотря на частые случаи заболевания, не произвела на нас ни малейшего впечатления. За последние шесть лет разговоры о ней прожужжали мне уши <…> Я более чувствителен к её косвенным последствиям. В Мюнхене, где никогда не было слишком много развлечений, теперь так уныло и скучно, что трудно себе представить», – жаловался Тютчев в письме родителям и сестре Дарье Сушковой 31 декабря 1836 года (по новому календарю – 12 января 1837-го).

Гончаров: стал завёртывать груши в бумагу

Автор «Обломова» и «Обыкновенной истории» Иван Гончаров тоже застал вторую пандемию холеры – в 1830 году он не смог поступить из-за этого в университет. Но об этом в дневнике он оставил лишь пару слов – зато много лет спустя в письме Тургеневу подробно рассказал, как в 1866 году в Париже вновь встретился с этой болезнью:

«Была там и холера, и в иные дни умирало человек 12, а большею частию – не более шести и четырёх человек в день. Я слышал что-то об этом, но не обращал внимания, пока в моей отели у горничной не умерла мать. А до тех пор я никак понять не мог, отчего на меня с таким ужасом смотрят прохожие, когда я возвращаюсь с рынка с ежедневной своей порцией винограду и двух больших груш, несомых мною в руках открыто. Я думал, что им странно, что барин сам ходит с фруктами по улицам. Узнавши о холере, я стал завёртывать груши в бумагу, совестно стало».

Чехов: ни одно лето я не проводил так хорошо

Антону Чехову на время очередной пандемии холеры пришлось отложить перо: в 1892 году, когда болезнь добралась до Москвы, его назначили врачом в 25 подмосковных деревнях, одном монастыре и на четырёх фабриках. Писатель уставал от постоянных разъездов и не получал медицинского жалования. От последнего Чехов отказался намеренно – «для своей самостоятельности».

1 августа 1892 года в письме журналисту и издателю Алексею Суворину он говорил: «Помощников у нас нет, придётся быть и врачом и санитарным служителем в одно и то же время; мужики грубы, нечистоплотны, недоверчивы; но мысль, что наши труды не пропадут даром, делает всё это почти незаметным. Из серпуховских докторов я самый жалкий: лошади и экипаж у меня паршивые, дорог не знаю, по вечерам ничего не вижу, денег нет, утомляюсь очень скоро. Хочется наплевать на холеру и сесть писать. Одиночество круглое».

Тем не менее, Чехов отмечал, что холерный год принёс блестящий урожай – горы «удивительных» огурцов и капусты.

«Если бы не окаянная холера, то я мог бы сказать, что ни одно лето не проводил так хорошо, как это», — заключал писатель.

Подготовила Евгения Чупова / ИА «Диалог»