Михаил Шемякин: «Если бы мы чаще о смерти думали, жить было бы гораздо спокойнее»

До 14 апреля в Центре Михаила Шемякина (Садовая улица, 11) открыта выставка «Михаил Шемякин. Рисунки в стиле дзен», на которой представлены 119 работ художника. «Диалог» поговорил с мастером об образах, которые встречаются в его рисунках, процессе их создания, смерти и крысах.

В том, что касается крупных художников, ничего нельзя планировать заранее. Вот договаривались с Шемякиным, что будем делать интервью о его дзен-буддистских набросках – как он, отключая сознание, водит по бумаге бамбуковой палочкой, и что у него из этого получается. А получилось о смерти. И в образах жизни – смерть, и в любви тоже, ну а уж в фигурах призраков и самой, как он её называет, Смертушки – ясное дело. Мы, говорит Шемякин, с моим другом Высоцким с детства о смерти думали, от этого, говорит, живётся спокойнее. Давайте и мы тоже подумаем – нам ведь тоже покой не помешает.

«Прекрасное время – время умирания»

Михаил Михайлович, как у вас появился этот обычай – время от времени создавать не крупные, продуманные, как сейчас говорят, арт-объекты, а мимолётные наброски в стиле дзен?

Я давно увлекаюсь творчеством дзен-буддистских художников, изучаю их уникальное творчество. Ещё в далёкие годы юности я пытался хоть как-то приблизиться к этим мастерам, мгновенно передать тушью, если сказать высоким стилем, определённые состояния своей души. Или динамику движения фигуры в двух-трёх линиях. Правда, в то время я пользовался кисточками для этого.

Уже в более позднем возрасте я перешёл к специальным бамбуковым палочкам для каллиграфии. Со временем я решил эту технику расширить и стал пользоваться мастихином – это металлическая полоска, которой художник обычно размазывает или снимает краску с палитры. Таким образом, я изобрёл свою технику – у меня стояло несколько широких блюдец с различными концентрациями китайской туши, я макал туда мастихин и создавал им определённые рисунки в стили дзен.

Вы свою технику запатентовать или как-то записать не пытались?

Каждый художник ищет свои пути, и навязывать свои эксперименты я не считал и не считаю нужным. Правда, я преподаю, но это совершенно другое преподавание – я помогаю студентам правильно понять, что такое метафизика, что такое правильный подход в расшифровке старых мастеров, как смотреть на новые эксперименты. Словом, учу правильно видеть мир.

В ваших набросках заметно доминирует тема смерти – один раз вы даже подписали её фигуру «Смертушка». Что у вас с ней за отношения?

Я думаю, что смерть важна для каждого человека. С того момента, как мы начинаем соображать, кто мы такие, начинаем размышлять, что такое наше кончина. Рождение – понятно, это мама и прочее… А что ждёт нас в конце нашего пути? Ведь у каждого человека этот жизненный путь рано или поздно кончается. Приятнее, когда поздно, и когда без всяких болячек, конечно.

Проблема смерти меня всегда интересовала и волновала, как, я думаю, и всех художников: образ смерти в моей исследовательской библиотеке – это десятки тысяч образов, которыми занимались художники, начиная с ранних, глубинных веков. Тем более, что я-то ребёнок послевоенный – мы сталкивались со смертью в самых разных вариантах: и черепа находили, и засушенные мумии немецких солдат в подвалах. Глядя на всё это, послевоенные дети, такие как я и Володя Высоцкий, начинали задумываться о том, что рано или поздно всё это произойдёт и с нами.

И вы не боитесь?

Знаете, Гоголь, умирая, сказал: «Какое же прекрасное это время – время умирания. Как это приятно – умирать». А до этого он прошептал: «Лестницу вижу, вижу большую лестницу». Я сейчас, кстати, занимаюсь подготовкой новой большой экспозиции, которая будет называться «Лестница в искусстве». И в её каталог будут, наверное, включены эти слова Гоголя как эпиграф.

«Крысы меня услышали и пожалели – это было чудо»

Михаил Михайлович, а что у вас с крысами? Их тоже много, и тоже образ, кстати, умиранию не чуждый.

К крысам у меня особое отношение с детских лет. Мы двигались за войсками, останавливались в небольших городах, и однажды ночевали в каком-то бывшем культурном клубе – громадная зала, нас уложили на диванчике, укрыли солдатскими шинелями. А до этого как раз привезли офицерский паёк: сахар кусковой, пряники мятные, которые можно было только молотком разбить, яйца – скромная снедь, которую поставили посередине большого стола.

Среди ночи я услышал непонятные шорохи. Проснулся и посмотрел в сторону стола: в ярком свете луны – вся зала была ей освещена – я увидел колоссальное количество снующих там крыс. Хотел разбудить маму, но увидел, что она не спит. Она зажала мне рот рукой, потому что в голодные времена крысы, особенно когда их много, иногда нападают на людей. И мы, затаив дыхание, смотрели, что они делают.

А крысы производили очень интересную операцию: часть доставала лапками из корзинки яйцо, катила по столу и, докатив до края, толкали вниз. А внизу лапками вверх лежала большая толстая крыса: яйцо падало ей прямо на толстый живот, и она обхватывала его четырьмя лапами. Другая крыса брала её за хвост и тащила волоком по всей зале в большую дыру-нору, которая была проделана в стенке. Таким образом они перетаскали все яйца, которые были в корзине.

Но я не столько волновался за яйца, сколько за маленький пакет с сахаром и пряниками, и в душе плакал уже, думая, что они сожрут мои единственные развлечения, мои сладости и деликатесы. Так, наблюдая, я заснул. Утром, когда проснулся, первым делом подбежал к столу. Он был весь засыпан крысиным помётом, всё было сожрано и сметено. Крысы сожрали и смели весь офицерский месячный паёк, не оставив даже крошек — но пряники и сахар остались нетронутыми. Я понял, что они услышали мои слёзные бормотанья и пожалели меня. Я был поражён – это было первое удивительное явление, с которым я столкнулся.

Уже будучи взрослым, лет 50-60 спустя, я увидел старинную немецкую гравюру, где крыса тащила вторую крысу, которая лежала на спине и держала яйца. Оказывается, таким образом они крадут яйца во всём мире. Плюс ко всему я много читал об их повадках, о том, насколько они умные, разумные и удивительные существа. И в моём балете, в «Щелкунчике», я создал своё своеобразное крысиное общество аристократов и хулиганов, которое вызывает восторг у детей. Ломоносовский фарфоровый завод (ныне Императорский) выпускает сервиз с изображениями моих крысят из балета. Таким образом я воздал должное тем крысам, которые когда-то пожалели бедного мальчишку и оставили ему сахар и пряники.

«Вспоминать прошлые жизни – это сложное занятие»

Наряду со смертью в ваших набросках возникают галантные сцены, самураи и дамы. Как у вас мысли о любви сочетаются с думами о смерти?

Я же не только занимаюсь образами смерти. У меня есть и смешные, и театральные темы. Да и вот у голландцев, допустим, отношение к смерти, например, животных, всегда было особое. Осенью они резали свиней, коров, заготавливали на зиму колбасы. Это был такой праздник одновременно и жизни, и смерти, готовились окорока, колбасы, сосиски из разделенных туш. Устраивались ярмарки с балаганами, на площадях кружились в танцах люди.

Поэтому в ходе моих ранних перформансов 60-х годов у меня в мастерской вешалась принесённая с рынка, оформленная в голландском стиле туша – мы делали распорки у неё внутри, ориентируясь на картины старых голландцев. А рядом с тушей на скамье вставала фигура худенькой обнажённой натурщицы. Отсюда возникало странное сочетание жизни и смерти. Вернее, гимн им обоим.

Меня круговорот жизни всегда интересовал и волновал – им я и занимаюсь. Галантные сцены – это тот же круговорот жизни. Я считаю, что если бы мы о смерти чаще думали, то на земле было бы гораздо спокойнее жить. Потому что важно понимать, что такое смерть, и что мы все смертны, и что жизнь нужно проходить так, чтобы умирать было не тяжело, чтобы, как писал Островский, не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы.

Внутри каждый человек постоянно размышляет о смерти и боится её. Почему-то мы боимся того, что будет в будущем, но никогда не задумываемся о том, что было до нашего рождения. Это очень сложное занятие – вспомнить прошлые жизни, если они были, они с определённого детского времени вычёркиваются из памяти. Вот, например, я вас спрошу – в 1528 году вы чем занимались?

Боюсь, что я не в курсе.

Вот именно. Я думаю, любого человека спроси, чем он занимался в 11 веке или в 7 – он недоумённо разведёт руками. Но почему-то то, что будет в 3400 году его страшно волнует – потому что его тогда уже не будет. Вернее, он, может, и будет, но в другом обличье, которое он создал поступками прошлых жизней. К примеру олигарх, может, будет нищим на паперти для своих скромных нужд, а нищий станет строить дорогие яхты.

Возвращаясь к галантным сценам и самураям: верно ли будет сказать, что отношения мужчины и женщины в их современном варианте вас не очень интересуют?

Современные отношения между мужчиной и женщиной, если я начну их рисовать, то это будет не совсем прилично. Мы часто теряем понятия того, что допустимо, что нет, как можно себя вести и, самое главное, что можно рисовать, а что нет. Существует искусство эротическое и существует порнография, и сегодня эти грани сместились, эротическое резко шагнуло в сторону откровенной порнографии. Отношения людей сейчас — для меня очень закрытия тема. Я делал рисунки из жизни Казановы – это одно. Сегодняшними людьми, весьма далекими от меня, я принадлежу другой эпохе, и по правде сказать очень рад этому.

«Когда вы начинаете размышлять, вы можете испортить рисунок»

Когда в ваших набросках возникают образы из искусства, то это Шекспир или Данте. Почему именно эта пара?

Просто они оба задевали вершины человеческих отношений, писали о высшем напряжении. Постоянные трагедии, постоянные спуски в ад, как у Данте, столкновение с потусторонним миром. Эти темы сами напрашиваются на конец моей бамбуковой палочки, которая скользит по бумаге.

Искусство, любовь и смерть – эти три темы для дзен-набросков, можно сказать, программные. В них некоторая модель жизни?

Это какие-то определённые важные точки в модели мира, но, вообще, этих точек бесконечное количество. У меня есть исследование – «Писающие в искусстве», начиная с древних греков и кончая сегодняшними перфомансами. На самом деле, и голландцы, и Питер Брейгель постоянно обращались к этой теме – освобождения желудка и мочевого пузыря. Это важнейшая вещь – попробуйте не фурить несколько дней, побежите к врачу, верно? То же самое с запором – или наоборот. Так что, любая вещь играет большую роль. В изобразительном искусстве мы обращаемся ко всему. Важно, как щекотливые темы вы преподносите в своём творчестве. Во всём должна быть мера и такт, и если это не соблюдать, то мы потеряем самое главное – понятие что есть искусство.

У вас часто появляются призраки в амбарах: чьи это призраки, и почему именно в амбарах?

Когда я веду мастихин или скольжу по бумаге бамбуковой палочкой, чаще всего образ возникает независимо от меня. Рука двинулась влево, вправо и вдруг – возникает какой-то странный силуэт, который к реальному человеку уже не относится. Поэтому получает при своём «крещении» имя призрака. Так что это чаще всего зависит от техники.

Я вообще об этом не размышляю, потому что в тот момент, когда вы начинаете размышлять, вы можете испортить рисунок. Я всегда вспоминаю этот знаменитый рассказ о сороконожке, когда её спросили, с какой ноги она начинает шагать. Сороконожка задумалась, и так и осталась стоять.

Беседовал Глеб Колондо / ИА «Диалог»