«С этой некрофилией мы и работаем»: активист {Родины} о стадиях гниения общества и отличиях искусства от акционизма

Как начиналась группа {Родина}?

{Родина} образовалась 1 сентября 2013 года совершенно случайно. Это был перфоманс по случаю начала учебного года. Нас позвали на вечеринку, и мы делали перфоманс-диктант на тему «Родина». Такой урок русского языка и патриотического воспитания. Это был абсурдный диктант, в котором наметилась наша последующая стратегия работы. Честно говоря, никогда бы не подумал, что буду заниматься чем-то подобным. Это получилось стихийно.

А чем занимались до этого?

По образованию я философ, долгое время жил в Томске, в Новокузнецке, а там вообще нет политической среды. Может быть, в Новосибирске что-то происходит – но в городах поменьше вообще тишина: никто не занимается ни политической борьбой, ни политическим искусством. Там занимаешься или чистым искусством, или экзистенциально насыщенным. В основном я делал экспериментальную музыку. Может быть, в ней был политический месседж, но это искусство для очень узкого круга людей, для локальной тусовки. Перебрался в Петербург в 2012 году по личным мотивам, за этим не стояло никакого поиска новых культурных полей.

Сейчас музыка на втором плане?

Я бы так не сказал. Это ещё один вид деятельности. По большей части они существуют автономно. Иногда чем-то, конечно, приходится жертвовать.

Как можно описать деятельность группы {Родина}?

Помимо акций, перфомансов и других визуальных работ мы занимаемся кураторской деятельностью, этакой паранаукой – время от времени организуем научные конференции. То, чем занимается группа {Родина}, как мне кажется, это скорее искусство, чем акционизм.

Почему то, что вы делаете — искусство?

Для меня различие между искусством и политической акцией состоит в том, что у политического акционизма есть конкретные задачи. Он при этом может быть вариативным, использовать очень даже художественные образы, но при этом сами акции носят «инструментальный» характер. Такими акциями люди хотят повлиять на общество. У искусства, мне кажется, «инструментальная» роль либо отсутствует, либо не определена: «я хочу, чтобы свершилась революция» или «Я хочу, чтобы люди изменились к лучшему», или «я хочу, чтобы мир был уничтожен». То есть общие глобальные цели могут быть очень разными, при этом не понятно, как их достичь.

Как вы оцениваете положение группы {Родина} и того, что она делает в контексте искусства, истории искусства?

Если охарактеризовать с эстетической точки зрения то, что делает {Родина}, я бы назвал это реализмом в довольно парадоксальном смысле слова. То, что мы делаем, не сводится к акционизму. Мы часто занимаемся перфомативными вещами, но мне каждый раз важны дистанцированность и многосмысленность, возможность отстранить наши собственные действия. Конечно, в искусстве всегда заложена ностальгия, стремление войти в реальность, чтобы говорить о реальности. Вместо того, чтобы стать образом реальности, искусство стремится стать самой реальностью. Эта одна из глубинных целей. Существует разделение: политическое искусство и искусство о политическом. Первое вторгается в центр сил и взаимодействий, и изнутри воздействует на это поле. Второе же представляет собой дистанцированную рефлексию на тему, которая ни на что не может влиять, а значит, она безопасна и ни на что не способна. Я с этим разделением категорически не согласен. Мне кажется, любое искусство дистанцировано и не может прямо вступать в ход событий, хотя к этому стремится. Оно не может обладать предсказуемым воздействием. Всё может стать только хуже. Вот недавний относительно пример – Pussy Riot – у них после стало хуже. Хотя как посмотреть, конечно.

Реализм {Родины}, он какой?

Мы продолжаем традиции гротескного фантастического реализма. Мы выдумываем совершенно безумные, отвратительные вещи, и они оказываются очень правдивыми. Для меня показателем, лишним подтверждением этой точки зрения оказался «увы-парад». Я встречал комментарии, что так всё и есть, хотя лозунги были совершенно абсурдные: «все мертвы, но есть мертвее», например. То есть в данном случае мы просто реагируем на то, что происходит. Это попытка ответа на то, что происходит. Зачастую мы делаем безумную ерунду и оказываемся пророками, это происходит в ближайшем будущем. Сама ситуация, в которой мы живем, кажется гротескной и можно просто брать и описывать, ничего не привнося от себя, со стремящейся к нулю степенью креативности. Сейчас словно открывает шлюз или канал в некое подобие потустороннего мира. И силы потустороннего мира как бы наводняют собой реальность. Граница между жизнью и смертью в текущей ситуации стирается, то есть это какая-то живущая смерть. Мёртвое наводняет наши культурное и политическое пространства. Если допустить, что искусство — это некая коммуникация, и, например, акционист обращается либо к власти, либо к обществу, — то в наших акциях мы общаемся с миром мёртвых.

Что вы имеете в виду?

Мне кажется, современной формой реализма является модифицированный некрореализм. То есть реализм, обращающийся к теме смерти, трупного, живого-мёртвого. Это смерть, которая уже наступила в отношении всего. Современная некрофильская ситуация — это не просто сосуществование нескольких режимов некрофилии (патриотическая некрофилия, религиозная, монархическая), но и сосуществование нескольких стадий разложения большого социального тела. Большое социальное тело, к которому мы принадлежим, находится в разных стадиях гниения. С этой некрофилией мы и работаем.

Вы называетесь {Родина}. Ваша деятельность имеет патриотическую направленность?

То, над чем мы работаем, — это разные патриотические фигуры — образ Родины, например. Мы постоянно обращаемся к этим мифам как к своеобразным материалам. И все эти мифы очень некрофильские: Родина-мать — это такая богиня смерти, трупов, земли, подземного мира, и так далее. Получается, что служение Родине — завуалированное стремление к смерти. Патриотизм мне тоже представляется формой религии смерти, когда она замещается таким сложным образованием как государство.

Я очень хорошо прочувствовал готовность коллективно убиться в начале 2014 года. В тот момент, когда Совет Федерации дал добро о вводе войск в другое государство. Они выразили такое единодушие. Это было для меня шокирующей неожиданностью, потому что обычно от чиновников ожидаешь скорее цинизма. То есть у них свои корыстные интересы, которые они преследуют, а вот готовности коллективно убиться от них не ожидаешь. Тем не менее, это прозвучало в их речах. Может быть, они сами не вполне отдавали себе отчёт, механизм большого коллективного тела сработал. Большой институции очень сложно совершить такой большой прыжок в смерть, поэтому движение в сторону смерти может продолжаться очень долго, столетиями. Государство просто будет образовывать группы тел, предназначенные к уничтожению. Мне кажется, многие люди в России хотят умереть. Но сложно же просто вот так взять и убить себя, поэтому они едут на Украину воевать, например. Или им становятся глубоко плевать на будущую жизнь.

Вы как-то обозначаете для себя аудиторию, на которую направлена ваша деятельность?

Я не пытаюсь нарисовать определенный портрет, но когда я к кому-то обращаюсь, важно, чтобы я обращался к равным, не к отчуждённым силам, власти, а к, так скажем, потенциальным друзьям. В итоге получается, что, когда ты выходишь на улицу, обращаешься к случайным людям. В этом тоже есть интересный момент, потому что люди могут быть какими угодно, без определенной идентичности.

Вы в том числе говорите, что занимаетесь политическим перфомансом, а перфоманс предполагает включение зрителей в процесс. Это происходит во время ваших акций?

Включение в процесс зависит от людей. Я не ставлю задачей, чтобы это включение происходило. То есть когда происходит – хорошо, не происходит – их дело. Вообще, у нас люди на улицах очень тяжело идут на коммуникацию, очень неохотно.

Как относитесь к негативной реакции горожан?

Никак не отношусь. Ну, случилась негативная реакция. Хотя это показательно, что что-то может задеть. По большому счёту, я к этому не стремлюсь.

Есть желание уехать из страны?

Определенного желания уехать нет. Я прокручиваю такой сценарий, но это скорее бегство. Желания уехать нет. Есть желание свободно двигаться по миру, чтобы не было вообще никаких границ. Но такое случится только когда исчезнут все государства.

Беседовала Ксения Савельева / ИА «Диалог»