А ну-ка, кто родился в ноябре? Кто такой хороший, бородатый и музыкальный? Такой патриарх рока, такой немного гуру, такой почти Бог, но на одну букву меньше. Ну, конечно, БГ! Ему сегодня 65, и мы его поздравляем. К этой дате мы подготовили путеводитель по Петербургу, каким видит его в своих песнях Борис Гребенщиков. С 1978 до наших дней – коммуналки, «Сайгон», болота и растоптанные эрмитажные холсты. Чем дальше, тем грустнее. Но вы не грустите: БГ ведь с нами.
Пески Петербурга заносят нас и следы наших древних рук («Пески Петербурга», 1978)
Можно увидеть в названии и строчках намёк на район Пески. Или на песчаные пляжи на Озерках или Петропавловке – где ещё, если дунет ветер, всё, и даже следы древних рук, может занести?
Но можно не быть буквальными краеведами и вспомнить, что БГ – всё же не бытописатель, и что, глядя на город, он видит вместо него древнюю мифическую махину вроде Вавилона (образ из его же песни «Вавилон»). Махина эта так стара, что песок, который сыпется с неё, запорашивает всё и вся: и историю, и мир, который стремится к завершению. Поэтому надо взлетать и лететь куда-то в нирвану, к буддийскому мудрому покою.
Сердце моё пахнет, как Невский проспект («Дорога 21», 1978)
Словно вопреки сказанному в «Песках», в «Дороге 21» Гребенщиков, всю «дорогу» рассуждая об инверсионном мире, где «квадрат не имеет углов», а «добродетель как грех», в конце признаётся, что «был бы рад жить там, но сердце моё пахнет, как Невский проспект». Иными словами – побег (буквальный ли – эмиграция, или духовный – к безбытийным внеземным категориям) невозможен биологически. И сторожевые псы, обнюхав героя, узнают в нём чужака и не пустят. Но он и не идёт – сам знает, кто он есть, и что за неизбывные ароматы у него в грудной клетке.
Над Пионерской свет горит всю ночь («Пионерская 38», 1981)
Это песня-загадка. Вроде бы, она есть, а вроде – кто её, затерявшуюся в бонус-треках к «Синему альбому» помнит-знает? Вроде бы, и дом такой есть – а вроде, и нет: на картах числится, но по факту, говорят, уж давно снесли. Да и что происходит в этом доме, тоже не очень понятно: всего три четверостишья, ночь на Пионерской, флаконы и пакеты, поиски света, но, кажется, тщетные.
Кто ж-то жил в этом доме, сгоревшем в нулевые, а после разрушенном? Что ж-то там делал наш патриарх рок-н-ролла? С кем, и что – БГ дай ответ. Но ответа (многозначительно) нет, нет, нет…
Она берёт мне кофе в «Сайгоне» («Герои», 1981)
Не обошёл БГ в текстах и специальные места ленинградского андеграунда. Кафе «Подмосковье» при ресторане «Москва» носило «народное» название «Сайгон»: по легенде, какому-то ветерану оно показалось слишком прокуренным – черно, как в задымлённом Сайгоне (дело было во время войны во Вьетнаме). Если не знать об этом, текст может показаться отвлечённой фантазией – герой БГ пьёт кофе в далёком азиатском государстве. Но подключение контекста наводит порядок, и вот перед нами молодой рокер подпирает стену, чувствуя себя одновременно и героем, и грязью. А ведь пройдёт не так много времени, и он, на правах патриарха будет искать шпану, которая сотрёт его с лица земли.
Он живет на Петроградской, в коммунальном коридоре («Иванов», 1982)
Фантазия на тему одухотворённого маргинала-современника, который носит в кармане Сартра, и, кажется, ставит себя чуть выше тех, у кого в кармане «в лучшем случае пятак». Иванов не унывает и умудряется улавливать что-то изящное в круговерти из чемоданов с портвейном, случайных дам и мыслей о неизменности бытия. Пожалуй, что образ этот не без автобиографичности: за год до выхода песни появился короткометражный фильм «Иванов», где БГ сыграл главную роль.
Когда ветер дует с Невы, Екатерина смотрит в окно, за окном идут молодые львы («Молодые львы», 1989)
Нева, Екатерина, львы – вид словно из историко-биографической киноленты. Так и видишь себе императрицу, которая подходит к окнам дворца и глядит на серое небо, реку и львов, которых, как говорили в фильме «Невероятные приключения итальянцев в России», в этом городе больше, чем жителей.
Правда, не совсем ясно: каких львов Екатерина могла видеть из дворца? Да и вообще, нет в песне указаний на эпоху и на принадлежность героини к царской семье. Так что это вполне может быть Катерина из 80-х, которая стоит у окна коммуналки вроде той, где живёт Иванов. А за ним шагают львы, символизирующие неземное и вечность. Можно впустить их в свой мир, но для этого нужно суметь открыть им дверь.
Мой лирический герой сидит в Михайловском саду («Иван и Данило», 1989)
И не просто сидит, а курит папиросы у всех на виду. Из кустов появляются Иван и Данило, а герой «глядит на них глазами»: он-то считал их персонажами его собственных книг, а они вот они. Герой думает, не пил ли он чего. Но «не пил, ёлы-палы, нет».
Шутя Гребенщиков создаёт сюжет, где есть автор, у которого есть герой, у которого тоже есть свои герои, которые нашли своего героя-автора. Да и автор – коль скоро он об этом повествует – своего героя в Михайловском саду тоже обнаружил. Вот только автор, надо думать, тоже не только автор, но и герой, ведь это песня, текст, автор которой БГ. Но кто он в тот момент, когда пишет песню про Ивана и Данилу? А не герой ли тоже – проекция «я», созданная для того, чтобы писать этот текст? В общем, как есть, модель а-ля эссе Ролана Барта «Смерть автора» (если вы понимаете, о чём мы).
Гастроном на улица Ракова был построен зодчим из Кракова («Русская симфония», 1993)
Ещё одна песня-загадка. В конце «Русской симфонии», текста эклектичного и коллажного, вдруг возникает четверостишье про гастроном на Ракова и зодчего из Кракова «Но его забыла история, вот такая, брат, оратория». Кого? Зодчего или гастроном? Пожалуй, обоих.
Улицы Ракова теперь в Петербурге нет, есть Итальянская, которая была Ракова с 1919 по 1991 год. Как уверяют «очеведцы» в сети, гастроном там был, и можно было даже встретить человека, который, выпив, начинал убеждать, что, сочиняя зодчего из Кракова, БГ имел в виду именно его. Впрочем, это, конечно, только маленький городской миф – вокруг Гребенщикова их совсем не мало.
Мне выпало жить здесь, среди серой травы, в обмороченной тьме, на болотах Невы («Болота Невы», 1997)
Пожалуй, самая некомплиментарное высказывание БГ в адрес Петербурга. «Дома – лишь фасад, а слова – пустоцвет, и след сгоревшей звезды – этот самый проспект». На концертах он иногда шутит, что написал песню в подарок москвичам: пусть поглумятся, если им так хочется.
В интервью же рассказывает подробнее: мол, была у него знакомая шаманка, которая поведала, что Питер такой серый и непростой для жизни город не потому, что построен на болотах, а потому что здесь всюду мертвецы, души неупокоенных – и строителей города, и блокадников, которых не отпели по соответствующему канону. Вот они и бродят здесь, не зная, куда деться, а иногда прямо вешаются на шею горожанам. Такой призрак «парализует» человека – вроде, он живой, ходит, но жизни в нём нету, совсем «не то». Мы это иногда называем хандрой или клинической депрессией. БГ говорит, что не поверил бы шаманке, если бы такое не происходило с его друзьями. Вспомните, а у вас такие «парализованные» друзья есть?
Под ногами прохожих – холсты Эрмитажа («Праздник урожая во дворце Труда», 2014)
Всё более сумрачен поздний БГ. Альбом «Соль», на котором вышла песня «Праздник урожая», не самый ли «чёрный» в его дискографии? Но, как утверждают критики, едва ли не самый лучший.
Текст песни полон разочарования и мрачных символических констатаций. Одна из – лежащие на земле эрмитажные холсты, по которым граждане идут во дворец Труда. Не так важно, имелся ли в виду конкретный дворец на площади Труда или это условный символ декларированных усилий, которые ни к чему не ведут. Важно общее настроение утраты, эсхатологии, сухой безжизненности пространства. Таким БГ увидел город вскоре после своего 60-летия. Таким, если не страшнее, возможно, видит его сейчас. Не самое лучшее окончания текста ко дню рождения – но, в конце концов, не мы ведь эти песни написали. Ну, БГ, с ДР. Желаем и вам, и нам, чтобы дальше всё-таки было получше.
Глеб Колондо / ИА «Диалог»