Американский кинорежиссёр Джордан Шиле, ныне обитающий в Пекине, привёз на фестиваль «Бок о бок» чёрно-белый фильм «Шёлк и пламя». Его герой – человек, который добился успеха, но к своим уже почти 40 годам так и не обзавёлся семьёй – а ведь это так важно для патриархального китайского общества. Этого очень ждёт живущая в маленькой деревушке семья персонажа – а он, в свою очередь, не может разбить их надежду, признавшись в том, что не хочет жениться, потому что он – скрытый гей. По словам режиссёра, с которым побеседовал корреспондент «Диалога», фильм – в первую очередь не о модных темах вроде политкорректности или притеснения меньшинств, а о выживании индивидуума в семье, и семьи – в обществе.
— Как вы нашли вашего героя, почему решили сопровождать его в путешествии и сделать центральным персонажем фильма?
— Как и в случае с большинством друзей в моей жизни, я повстречал его случайно. Я снимал другой фильм – короткую документальную ленту о балетном танцоре из Пекина. А мой друг Яо руководит организацией, которая устраивает культурные представления – танцевальные, музыкальные, театральные. Мы встретились на одном таком выступлении, которое я снимал – там был большой приём, уйма народа; мы разговорились – и быстро обнаружили, что хотя у нас совсем разное происхождение, при этом у нас много общих интересов. После этого мы сдружились – и вот уже лет пять-шесть он для меня как доверенное лицо. Я ездил с ним смотреть представления, и быстро понял, что он – прекрасный рассказчик. Он так точно и с такой любовью описывал историю своей семьи, а в один прекрасный день позвал меня поехать с ним в эту крошечную деревушку в сердце Китая – туда, где он вырос, но уже не живёт много, много лет.
Я поехал – не как кинематографист, но как друг и как человек, которого очень интересует эта жизнь – жизнь, о которой иностранцы ничего не знают, особенно если они сами не в Китае. Когда я туда попал, меня в первую очередь поразило, что так трудно было сказать, когда эта деревня была построена – 50 лет назад? Сто? Двести? Особых примет не было, и видно было, что там мало что меняется. Это пробудило мой интерес, а деревня стала для этого первой точкой. Затем я встретился с семьёй Яо, и меня особенно заинтересовала его мать, потому что она общается на языке [жестов], который неведом больше никому в мире. С самого начала мне захотелось сберечь этот уникальный язык, потому что ей уже под семьдесят, а её муж, который это придумал, сам уже на смертном одре. Этот язык знают и их дети, но когда родителей не станет, они, конечно, не будут общаться на нём друг с другом.
Так что сперва я собирался задокументировать это. Я ещё не был уверен, получится ли из этого фильм – или просто документальная зарисовка об этом языке, жизни матери и её борьбе. Яо вступил в картину фактически по своему почину – он доверился мне и попросил начать снимать. Через какое-то время я спросил его: «Делаем из этого фильм? Потому что я думаю, это прекрасная история, которой стоит поделиться с другими людьми, способными найти что-то своё в истории этой борьбы – твоей и твоей семьи». Он согласился, и мы приступили к съёмкам.
— То есть поначалу идея фильма была другой – правильно?
— Именно так.
— А семья знала, о чём должен был получиться этот фильм?
— Они знали, что мы документируем повседневную жизнь семьи, её историю и жизнь самого Яо. Часть сюжета – в том, что мы, аудитория, лучше его собственной семьи знаем о том, через что ему приходится пройти. Так что во время съёмок родные не до конца знали о личной борьбе героя.
— Почему вы решили не брать с собой съёмочную группу, и трудно ли было выполнять сразу все роли кинобригады — и режиссёра, и оператора?
— Сначала было очень тяжело. Я занимался съёмкой художественных фильмов, а также сам работал оператором – поэтому я привык работать в команде, понимаете: от подготовительного этапа через сами съёмки и до завершающих стадий. С другой стороны, было в этом и преимущество – я мог свободно исследовать и деревню, и двор семьи Яо, потому что его родные мне доверяли и не испытывали неловкости в моём присутствии. Это делает фильм таким, если хотите, интимным – в иной обстановке этого было бы не добиться. А ещё это включает меня, как кинематографиста, в сам фильм. Я не хотел, чтобы это была картина о процессе съёмок, но это стало неизбежным – само участие чужого человека стало элементом сюжета.
— А вам самому не было неудобно, когда приходилось постоянно снимать жизнь чужой семьи?
— Ну, я редко испытываю неловкость вообще (смеётся) – наверное, потому, что я такой человек. Так что нет, неудобства я не чувствовал – тем более что семья всеми силами старалась мне помочь. С этим, на самом деле, я постоянно сталкиваюсь в Китае, и мне с этим очень везёт – ко мне не относятся, как к чужаку! Каких-то моментов избежать невозможно, но это одна из причин, по которой я так надолго остался в Китае: люди, подобные родным Яо, принимают меня у себя дома и обращаются со мной как с родным. Я хотел, чтобы и это стало понятно из фильма.
— Мне показалось немного странным, что картина снята в чёрно-белых тонах. Вам не казалось, что это задаёт отношение к происходящему и к обстановке, потому что всё выглядит таким мрачным? Вы задумывались о таком аспекте?
— Мрачно это смотрится или нет – наверное, зависит от вкуса каждого зрителя. Мне так не кажется. Для меня чёрно-белая гамма – это возможность играть светом и тенью, а высокая контрастность позволяет почувствовать себя ближе к персонажам. Мы не отвлекаемся на цвета, а обращаем больше внимания на лица, линии и узоры. Мне это кажется более убедительным. Но первоначальная причина для такого решения была иной. Сперва я не собирался снимать в ч/б, потому что в такой деревне есть много цветовой информации – однако после первой недели съёмок я понял, что крестьяне не часто меняют верхнюю одежду… Та, что носила мать Яо, была невероятно пёстрой – хотя из фильма этого теперь не понять – и когда я рассматривал первую порцию отснятого материала, я всё время отвлекался на это платье. Так что я сказал себе: «Не дело, если люди будут смотреть только на эту пестроту – надо, чтобы они больше внимания обращали на лицо». Так что поначалу это был выбор, обусловленный сугубо практическими соображениям.
Но окончательное решение о том, чтобы всё перевести в монохром, было то, что мне это показалось подходящим к одной из тем фильма: люди очень часто мыслят чёрно-белыми категориями, без промежуточных цветов. Ещё это придаёт некую вневременную характеристику деревне – которую, как я уже сказал, трудно отнести к определённому периоду истории. Наконец, мне показалось, что это позволило сделать картину этакой притчей, вроде басни Эзопа. Ведь главное, о чём она – это о семье, и хотя там есть моменты, характерные только для Китая, большинство семейств в мире, мне кажется, могут найти что-то своё в этой истории о борьбе семьи и борьбе внутри семьи. Думаю, каждому будет понятна тема противопоставления между тем, чтобы быть собой, и чувством ответственности.
— Так в этом смысл названия фильма? Или вы отдали его толкование на усмотрение зрителя?
— Примерно в середине ленты есть момент, когда Яо рассказывает китайскую притчу о бабочке. Она ведь рождается как шелковичный червь, который создаёт прекрасную материю, но когда созревает, то становится крылатым насекомым, которое тянется к свету, и может броситься в огонь, чтобы быть ближе к нему. Мне показалось интересным это противопоставление гусеницы, которая творит шёлк, и взрослой бабочки, которая тянется к опасности. Если проводить параллели с семьёй Яо, с его родителями… ведь наш герой создал прекрасный мир для своих родных (дал племянникам образование, родителям – медицинскую помощь, которая им нужна, и всем – крышу над головой), но когда он старается быть к ним ближе, это опаляет его, словно огонь. Я не хочу прямо указывать зрителю на такой смысл фильма, но… намекаю.
— Так какова главная проблема ваших героев, по вашему мнению – неспособность общаться?
— Тема коммуникации – это действительно важнейшая грань фильма. Поэтому мы и решили, что со мной (и с камерой) Яо говорит по-английски: хотя это и не родной для него язык, на нём он может более свободно высказать то, что хочет, тогда как в китайском и языке жестов для него больше ограничений, он не может быть столь же открытым. У матери – физическое ограничение: из-за болезни она не способна говорить (она может издавать звуки, но не артикулировать); при этом она больше всех других персонажей стремится общаться – она самый открытый из них. Отец после инсульта может говорить, но… не хочет из-за своего разочарования в жизни и в боге. Интересно, что эти каждый из этих трёх героев, при всей их несхожести, страдает от проблем с общением и выражением своих мыслей и чувств.
Для меня этот фильм – в первую очередь о выживании. В нём представлены самые основные вопросы, с которыми сталкиваются люди: принятие себя и других, личное пространство и идентичность. Фильм – о том, как каждый из трёх героев по-своему с этим справляется.
— Глядя на эту семью, вы изучали и проблемы всего китайского народа?
— Нет, я смотрю на человеческие проблемы, а не национальные. В этой ситуации есть, конечно, чисто китайские аспекты (с которыми все в современной КНР знакомы, и с последствиями которых столкнулась эта семья), но я пытался снять кино не о китайском обществе, а о человеческих существах. Ещё и для того, чтобы оно было понятно и зрителям за пределами Китая.
— Считаете ли вы своего героя слабым, поскольку он так и не нашёл в себе силы признаться, или сильным – потому что он скрывает свою идентичность ради благополучия семьи?
— Вот что меня поражает в китайцах – так это их невероятная стойкость и способность переносить тяготы. На Западе многие наверняка сочли бы решения Яо скрывать свою идентичность признаком слабости – а мне он кажется сильным, мощным персонажем, который способен многим пожертвовать ради блага и счастья семьи. Что такое счастье – по-разному понимают в разных культурах; в Китае оно чаще всего в том, чтобы радеть о семье больше, чем о себе, и в этом, я думаю, всю жизнь была цель Яо. Отчасти это вызвано тем, что он всегда стремился добиться любви отца, которой он был лишён; так что здесь речь ещё и о чувстве обделённости любовью.
— Но насколько искренним при этом является его поведение в отношении девушки, которую он представляет как свою «невесту»?
— В начале фильма он как бы делится с нами своими планами – он намекает, что девушка находится в похожем положении, и что эта ситуация на самом деле не так уж уникальна. Это бывало в истории: мужчина-гей вступал в брак с женщиной, но имел и отдельную частную жизнь.
— Вы полагаете такое традиционное мышление отжившей привычкой общества, от которой надо избавляться?
— Не думаю, что это можно так просто преодолеть. Ведь китайское общество базируется на смеси нескольких разных школ мысли – конфуцианской, даосской, буддийской – и даже сегодня многие духовные основы уходят корнями в эти религиозные, или философские, идеи. Они настолько прочно проросли в умах людей, что те зачастую даже не задаются вопросом – а почему они поступают так, а не иначе? Нужно ли от этого избавляться, или как-то менять – это другой, более общий вопрос, связанный с культурой; а я не пытался подойти к созданию кино с точки зрении критики культуры. Я стремился исследовать семью – и понять, действительно ли Яо отказывается ради неё от слишком большой части себя.
— Считаете ли вы Россию традиционным обществом, подобным Китаю, которое нужно было бы изменить?
— Я всё-таки недостаточно времени провёл в России, чтобы суметь дать на это полностью основанный на знании ответ. Правда, я вырос в Нью-Йорке – в Бруклине, где у меня было много русских и русскоговорящих друзей, но это всё-таки эмигранты – они не такие, как люди той же национальности на своей земле. Есть что-то общее между Россией и Китаем – как, впрочем, и между США и Китаем. Могу сказать, что Россию и Китай сближает география, то, что обе эти культуры очень старые, и отношение к семье – в России и Китае она стоит во главе угла, а в США, я бы сказал, это не так. Наконец, есть ещё наследие коммунизма, социализма – в СССР были, например, субботники…
— По-моему, само по себе это отличная идея.
— Я не говорю, что это не так (улыбается). В Китае есть подобные принципы. Например, институт подразделений («даньвэй», 单位) – люди приписаны к ним и должны что-то делать для них: не за деньги, а ради блага общества. Кстати, многие из этих идей пришли в Китай из России. Но и Китай, и Россия сейчас вступили в совсем иную фазу современного развития.
— Ситуация, в которой оказался Яо, могла бы произойти в другой стране – в России, в Европе, в Юго-Восточной Азии?
— Это универсальная ситуация – она могла бы произойти в любом обществе: человек скрывает свою идентичность ради блага семьи. Но, как я уже говорил, здесь есть сугубо китайские аспекты: Яо родился незаконно (он был вторым сыном в период действия политики «одна семья – один ребёнок» — ИА «Диалог»), и родителям пришлось заплатить огромный штраф. Такого не было больше нигде – даже в других азиатских странах. Кроме того, конфуцианство укоренилось и в других частях Азии – а это важно, потому что оно проповедует, в первую очередь, уважение к иерархии. Там, откуда я родом, студенты могут спорить и с преподавателями, и с родителями – но в Китае это случается значительно реже, потому что люди уважают учителей и старших (по крайней мере, внешне). Это, я думаю, свойственно и данной семье – герой никогда не оспаривает решения отца (опять-таки, как минимум публично), а у меня на родине это было бы в порядке вещей. Хорошо это или плохо – у меня на этот счёт нет чёткого мнения, потому что у обоих вариантов есть преимущества и недостатки. Хотя я и американец, я долго живу за границей (в том числе несколько лет – в Китае). Я сам считаю так: главное – чтобы это работало и приносило людям счастье.
В США есть «американская мечта», в Китае – «китайская мечта»: про неё можно даже прочитать на плакатах и рекламных щитах. Но они совершенно разные; какая лучше – нельзя сказать. Кстати, а в России есть «русская мечта»?
— Не уверен. Наверное, есть, но это что-то глубинное, не определённое чётко. Кстати о России – какова была реакция на ваш фильм после показа во Владивостоке, на фестивале «Меридианы Тихого»?
— В Приморье очень интересуются всем, что связано с Китаем, потому что он рядом. Так что залы были полными, и публика задавала очень острые вопросы. Люди надолго задержались после фильма и даже после официальной встречи – в течение часа около кинотеатра мне продолжали задавать вопросы о Китае. Спрашивали в меньшей степени про Яо, про меня или про фильм как таковой, и в большей – про поднятые в фильме темы, потому что в нём довольно много истории и социального комментария. Ещё людей удивило то, что они не ожидали увидеть такой Китай: они говорили «А мы думали, что Китай такой современный». Ну, в тех сценах, которые сняты в Пекине, видны все эти небоскрёбы, но такая деревня стала для приморских зрителей неожиданностью. У меня осталось много добрых воспоминаний о «Меридианах» и о Владивостоке – там у всех есть чувство юмора (улыбается).
— Я сам оттуда родом. Совсем недавно там побывал, хотя на фестиваль не ходил.
— Значит, там живёт ваша семья?
— Да.
— Я слышал, за последние 15 лет там всё изменилось. Моя поездка во Владивосток стала для меня вообще первым визитом в Россию, и там повсюду кипит стройка…
— Не сказал бы, что это всегда хорошее дело… Итак, вы уже несколько дней находитесь в Петербурге, и видели другие фильмы фестиваля «Бок о бок». Каковы ваши впечатления?
— Я посмотрел две картины, про которые знал и которые и так хотел увидеть, но здесь у меня появилась первая возможность. Меня впечатляет, как хорошо всё организовано – если учитывать, что организаторы сталкиваются с определёнными трудностями, и им пришлось в последний момент поменять площадку. Например, предыдущий фильм, который показывали перед моим, собрал полный зал, но у людей был мягкий ковёр, чтобы на нём сидеть.
Знаете, кинофестивали перенимают некоторые черты городов, в которых проводятся – по крайней мере, такие тематические фестивали. И Петербург важен для характера фестиваля. Я здесь впервые, но меня удивило то, что город совершенно отличается от того же Владивостока (который находится в той же стране, хотя и за тысячи километров отсюда). Здесь особая энергия – и она чувствуется и в самом фестивале.
Беседовал Илья Снопченко / ИА «Диалог»