Ася Волошина сегодня — один из самых востребованных российских драматургов: её пьесы ставят по всей России, с ней сотрудничают ведущие современные режиссёры. В сентябре в ТЮЗе имени Брянцева состоялась премьера спектакля по её пьесе «Лицо Земли». «Диалог» поговорил с Асей о её новом опыте, сотрудничестве с режиссёром Евгенией Сафоновой и загадочной профессии драматурга.
Спектакль «Лицо Земли» посвящён экологии. Почему вы выбрали такую тему?
Это была инициатива Евгении Сафоновой. Она давно вынашивала эту идею — 3 или 4 года. В какой-то момент она выбрала меня в соратники. Это честь и ответственность, конечно. Чтобы «поднять» эту тему, нам, естественно, пришлось освоить внушительный объём материала, поднатореть во многих областях — от палеоантропологии до геологии… Это было круто.
Получается, что вы написали пьесу для режиссёра?
Можно сказать и так. Евгения Сафонова — режиссёр с чётко сформировавшимся почерком. Она, на мой взгляд, виртуозно умеет работать с большими массивами текста, «побеждать» их. Если вы видели «Братьев» или «Царя», вы можете представить, о чём я говорю. Так что — да, конечно, я исходила из её авторской поэтики. На первой же встрече Женя сказала, что это не должна быть традиционная пьеса с репликами, ремарками и приключенческим сюжетом, с каким-то единым нарративом, с историей, где «Маша с Васей куда-то попали, и что-то с ними захватывающее произошло». Это современный текст для театра, где артисты выступают в роли перформеров. Они не играют ролей, не преображаются — они аппроприируют текст и фактически высказываются с его помощью от своего имени.
Вы пишете для себя или только под запрос режиссёра?
Пятьдесят на пятьдесят. Для меня предложение режиссёра или театра — это импульс извне. Если он находит во мне отклик, «поджигает» меня, значит, можно работать. Для этого нужно, чтоб был интересен человек, его поэтика. И тема. И чтоб была свобода — обязательно.
Как вы пришли к писательству?
Я училась на драматурга в магистратуре Театральной академии (сейчас — РГИСИ) — у Натальи Степановны Скороход. До этого — на театроведческом факультете — и это, конечно, тоже очень много дало. До этого — в Институте журналистики и литературного творчества в Москве. Но это уже, кажется, было в прошлой жизни.
Как у вас происходит процесс зарождения нового сюжета? Как появляются идеи?
Есть две формы активности. Иногда возникает замысел, постепенно прорастает, начинает тебя сжирать и разрушать изнутри, и ты уже не можешь не реализовать идею. Эти пьесы появляются независимо от внешних импульсов и ждут своего режиссёра. А есть работа над конкретными проектами. Можно провести аналогию с сотрудничеством режиссёра и сценографа. Они соавторы визуального образа спектакля. В такой же связке с режиссёром сегодня может работать над спектаклем и драматург — и, к счастью, всё больше театров это понимают. Многие с успехом именно так и работают: теперь уже и у нас; раньше — это была скорее практика европейского театра. Главное, чтобы оба были больны замыслом. Если это просто формальный заказ, тогда лучше даже не браться. Есть такая прекрасная фраза, которую я услышала от моего мастера: «Драматургу стоит браться за инсценирование только той книги, которую он сам бы хотел написать». Это и есть некая формула, которая может служить камертоном. В случае с «Лицом Земли» Женя мне предложила тему: отношения человека с планетой. И это сразу попало в меня.
Переводятся ли ваши пьесы на другие языки?
Да, «Анна Франк» переведена на польский, «Пациенты» — на английский, «Мама» — на польский, французский, испанский. Есть ещё пьеса «Не надо», которую я писала для театра во Вроцлаве — она, естественно, переведена на польский и идёт в репертуаре Wrocławski Teatr Współczesny.
Вы публикуете свои произведения только в интернете или их можно почитать и на бумажном носителе?
На бумажном носителе у меня только две публикации: «Антигона: редукция». Это ранняя пьеса, которая попала в шорт-лист конкурса «Действующие лица», приз в котором — публикация. «Анна Франк» напечатана в сборнике «Новая пьеса для детей». У меня есть сайт. Мне долго было неловко делать его, но всё же это необходимость чтоб свежие версии пьес были легко доступны.
Вы сами распространяете свои пьесы или есть какой-то менеджер?
Никто их не распространяет. К сожалению, у нас в России не так уж развит институт агентств и агентов. У кого-то, наверное, есть агент, но я пока не завела такого «служебного романа». Место вакантно.
Вы зарабатываете только писательством?
Да, только драматургией. Это был такой сознательный выбор после окончания магистратуры: посидеть несколько лет на гречке, может быть, но не растрачиваться на работу ради заработка, а проверять себя в искусстве.
Есть ли сегодня цензура в драматургии?
Цензуры — нет. Есть «постцезура». Мы все регулярно наблюдаем эти кейсы. Что уж тут долго говорить? Кто-то ни с того ни с сего берёт на себя роль «судии», принимается писать жалобы (чтоб не сказать — доносы), и начинается чёрт знает что. Суд над художником. Я сейчас не о драматургии, а шире — об искусстве вообще. Но тем не менее. Эти процессы порождают такое явление как самоцензура. Самоцензура есть, и работает на разных уровнях. Например, когда директор какого-нибудь театра в городе N говорит режиссёру «Нам тут политики не надо». Когда начинают потихоньку, исподволь возникать превентивные самоограничения по принципу «как бы чего не вышло». И запускается такой хитрый иезуитский механизм. Это, может быть, ещё хуже, чем открытая цензура. Такое добровольное рабство.
А если вашу пьесу, к примеру, захочет взять в работу режиссёр, чья форма художественного высказывания не будет вам близка, вы сможете запретить ему ставить пьесу?
Это хороший вопрос. Я думаю, что не имею права отказывать, потому что, так или иначе, пьеса создаётся для театра. В идеале хочется, чтобы было как можно больше интерпретаций. Пьеса – это провокация. Чем больше разных вариантов, разных «ключей», тем, значит, более широкий коридор интерпретаций у написанного. Короче, я думаю, нельзя ограничивать жизнь пьесы. В конце концов, после того, как ты поставил точку, текст отделился от тебя. Не пускать его — всё равно, что ребёнка к юбке прикалывать. Иногда бывает больно, да. Ты мучаешься, страдаешь на спектакле, потом ведёшь неприятные разговоры с режиссёром, подбираешь слова… Но бывает ведь и наоборот: ты видишь, что пьеса стала исходной точкой для рождения чего-то прекрасного. И ты счастлив.
Если бы была возможность заново прожить жизнь, вы бы повторили свой путь?
Да, безусловно. У меня есть ощущение, что я нашла точку сборки, и это дорогого стоит. Иногда я думаю, что потеряла зря много времени: ведь мне тридцать два, а заниматься драматургией я начала в двадцать шесть (причём 2,5 года учёбы одни только шишки набивала). На самом деле, конечно, весь путь — это опыт. Какие-то банальные слова!
Вы планируете всю жизнь заниматься драматургией?
Я не знаю. Мне кажется, бывает важно вовремя остановиться. Остановиться, если ты исчерпываешься, если начинаешь туго слышать время, если повторяешься, если перестаёшь в своём деле «ловить мышей». Просто вовремя уйти. А то есть риск, что пропустишь этот момент, и уже не сможешь замечать свою негодность. У кого-то есть личностные ресурсы на долгую дистанцию, у кого-то — нет. Ты не можешь знать это про себя заранее. Ты должен быть на чеку и не утрачивать критического взгляда. Я выражаю себя через текст, ненавидя себя. В этом есть постоянный источник конфликта. Если когда-нибудь он начнёт сглаживаться, если раны затянутся какой-то смолой, если настанет какое-то успокоение, наверное, я больше не смогу писать. Может быть, этот страх, кстати, тоже питает.
Вы могли бы учить искусству драматургии?
Сейчас не могла бы, но я об этом мечтаю. О том, чтобы накопить достаточно сил. В том числе, чтобы найти какой-то свой метод. Здесь ведь не может быть шаблона. Вообще, я по убеждениям идеалистический анархист. (Смеётся.) Я думаю, что в каждом человеке есть мир, из которого можно делать искусство. Иногда он просто адски зацементирован — так, что уже ничего не растёт — в виду трагических обстоятельств жизни и быта. Иногда это не пробить, но всё-таки… Я очень верю в то, что каждый, кто этого захочет, может начать становиться собой, превратить себя в материал для искусства. Задача педагогики, по-моему, поддержать на этом пути, помочь выбрать траекторию, вектор и дать инструментарий, конечно. Инструментарий, от которого потом можно отказаться, можно преобразовать во что-то; но совсем без него нельзя. Что до меня: если бы я не училась, я бы никогда не стала драматургом. Писать ведь дико страшно, а во время учёбы ты обязан это делать. Просто обязан и всё. У меня был очень строгий мастер, и это великолепно, потому что в те редкие секунды, когда Наталья Степановна меня хвалила, или когда одобрение прочитывалось в улыбке, я начинала действительно верить в себя. Потому что было ясно: это не из снисхождения и не такая дежурная случайная похвала от лени вникнуть…
Продолжите фразу: «Я не могу жить без…»
Вы провоцируете меня на пафосное высказывание! Ладно, раз уж так — без красоты. Мне не нравится, как это звучит, но это так. Я не могла бы жить в спальном районе. Я родилась в провинциальном городе в типовом доме. Здания эпохи модерн на центральных улицах вызывали лет, наверно, с трёх благоговение и оторопь. Ужасно, что в нашей стране такие некрасивые города. Мне кажется, отсутствие красоты — в городе или в природе — это симптом болезни, симптом травмы. Метастазы катастрофических событий, от которых мы не излечились, а так только — делаем вид…
Беседовала Оксана Васько / ИА «Диалог»