Игорь Безруков: Не я пришел в некрореализм, а мы его сформировали

Игорь Рудольфович, можете сказать пару слов о некрореализме? Почему вы пришли именно к этому направлению в живописи?

Вопрос очень сложный, потому что, мне кажется, художник не особенно выбирает, что он начинает делать. Так сложилась жизнь вокруг, совпали какие-то мысли. И люди встретились такие, с которыми мы все это обсуждали. Так и вышло. В общем, не я пришел в некрореализм, а мы его, собственно, сформировали. Я же не пришел в него откуда-то с улицы, как в институт. Мы сами в этом нашем коллективе и сформировали некрореализм.

Мы размышляли о смерти. Мы же выросли в советское время, когда об этом было принято говорить либо с точки зрения героической, либо с точки зрения биологической. А этого, так или иначе, казалось мало, и хотелось об этом думать.

В 24 года я сам испытал клиническую смерть. Так и начались мысли обо всем этом: о смерти, — и эти мысли были яркими. Хотелось не очень серьезно в это углубляться. В общем, как и у всех авангардистов основной из идей была идея некой деструкции, разрушения того, что вокруг. Деструкция того образа смерти, который существовал в современном мире. Формирование какого-то другого образа. Это было не шуткой. С одной стороны, это выглядело как шутка, но было не шуткой. Так скажем, художественная акция.

Вас кто-нибудь вдохновлял в процессе вашего творческого пути? Были ли у вас какие-нибудь учителя?

Трудно сказать. Я не имею художественного образования. И никогда, в общем, не стремился к этому. Писал много, литературой занимался с детства. Ребенком еще писал стихи, пытался писать какие-то статьи, книжки даже пытался писать. Писал много. Никогда не думал, что буду рисовать. Но как-то одно из другого выросло. Из мыслей получились образы, образы сложились в картинки. Появилась возможность выражать себя в более свободной форме, не связанной с тем умением рисовать, о котором обычно принято думать. Я не считал себя художником-рисовальщиком. Я просто был художник, и все. То есть как бы такой обобщенный художник. Мы и кино снимали, и книжки писали, и картины рисовали — все вместе.

Мы знаем, что вы участвовали в заграничных выставках. Как вас приняли за рубежом?

Ой, бесконечно участвовал. Хорошо принимали, во всех музеях мира есть работы. Для своего времени мы были, как бы, иконой, символом российского искусства. Вместе с Тимуром [Новиковым], с тем же Африкой (Сергей «Африка» Бугаев – ИА «Диалог») и с московской группой. Была такая выставка известная – « В СССР и после». Там были собраны все представители современного русского искусства, включая нас. Была «Территория искусств» — известная выставка здесь. Приезжали все великие кураторы из Западной Европы. Выставка проходила в Русском музее, в корпусе Бенуа. Верхние этажи делали самые известные художники Европы и мира, а в нижних была их перспектива — мы, из Митьков кто-то был. С того времени все так и пошло. Нас по всему миру стали таскать. Мы стали символом современного русского искусства. Многие нас не понимали, особенно с социалистических странах. Я помню в Венгрии на нас как-то накидывались. Не могли понять, что это такое. А в других странах все было хорошо, сразу спокойно.

Мы в то, советское, время отвыкли от гуманитарного подхода к произведению искусства. Мы воспринимали искусство как некую политическую декларацию, а искусство не является политической декларацией. Искусство — это просто само по себе искусство. Никакой политики в этом нет.

Вы общаетесь с кем-нибудь из других питерских художников?

Со многими общаюсь. Со многими общаюсь, но просто не дружу. С Котельниковым дружу Олегом. Котельников часто ко мне приходит. Много у меня знакомых. Из современных популярных – Копейкин Коля, дружок мой, собутыльничек. Выпиваем иногда мы с ним. Вон там на кухне портрет его работы висит. Кто-то умер. Кто-то живет в другой стране. Ну, в общем, из этаких близких друзей – Юфа (Евгений Юфит – ИА «Диалог»). Юфа мой друг был всегда. Сейчас как-то редко общаемся, все работают. Я сейчас живописью почти не занимаюсь, в основном только кино документальное. И общаюсь, соответственно, в киношной сфере.

Мы знаем, что вы работали над проектом «Ленинградский фронт»…

Да. Ну, как работал, был режиссером-постановщиком этого проекта.

Нашли общий язык со Шнуровым?

Дружили. Какое-то время дружили, сейчас как-то разошлись. Не общаемся. Мы сделали четыре проекта. Последний был – «Блокада. Тайны НКВД». И потом уже после нас он пошел и в кино сниматься, и на телевидение. Первый раз он в «Ленинградском фронте» появился. Тогда все очень были против. Мы дико отстаивали его кандидатуру, потому что мне он понравился сразу. Руководство сомневалось, но мы как-то смогли доказать. Хороший ведущий. Талантливый мужик, умный.

Над каким проектом вы работаете в данный момент?

«Нефронтовые заметки» называется. На телеканале «Культура» идет такой документальный сериал, или, если хотите, передача. Я-то воспринимаю это как фильмы. Раз в неделю выходит. О жизни Петербурга до Революции: 1914-15 годы. Сейчас мы уже «в 15-ом году». Так что непрерывная работа, просто постоянная.

Готовили ли вы проект ко Дню снятия блокады, который отмечался на днях?

В том году я сделал уже проект на эту тему. Назывался «Ленинградская молитва». Его показывали активно. Не знаю, шел ли он по телевизору, или нет, но на Невском была какая-то премьера. Я не ходил, правда. Это про Церковь во время блокады. Интересный фильм. Хотелось сделать его более расширенным, то есть, рассказать не только о православной церкви, но и о мусульманах и буддистах, евреях, о всех церквях, которые существовали во время блокады. Как они жили, какая была история, как сохранялась вера во время блокады. Фильм получился достаточно неплохой. Можно сказать, что мы приурочили его к этой дате. Дальше кто его знает, что будет. Мы же немного зависимые. Проектов много — но на что выделят деньги? Пока про Первую мировую снимаем. Тоже интересно, мне нравится эта тема.

То есть вы сейчас проявляете себя исключительно в кинематографе?

Да. Я периодически рисую, когда хочется, но я сейчас абсолютно не считаю себя художником. Так, время от времени, бывает. Нет такого, что каждую неделю по картине, или каждый день по наброску. Пытался иконы рисовать. О чем думаешь — то и делаешь. Мне нравится такой подход к искусству. Петь не умею, музыку не умею играть — а все остальное могу.

Как произошел переход вашего творчества из живописи в кинематограф?

Я не воспринимал себя как художник-рисовальщик. Я как художник в принципе себя воспринимал. Все что мог делать, то и делал. Снимать кино — снимал кино, писал книги, писал стихи, писал философские статьи. Все, что мне хотелось делать, то и делал. В том числе и рисовал. Не было ощущения, что я узкопрофессиональный человек. Художник. Я закончил Политех вообще, я же не учился в каком-то специальном институте. Потом, правда, закончил киношколу, на режиссера учился. В общем, как в жизни что-то подворачивалось, то и делал. Даже в музыке принимал участие. В Курехинской «Поп-механике» тоже.

Недавно попалась книга про Курехина, видела в ней ваши снимки. Вы с ним дружили? Расскажите про ваше взаимодействие.

Я не умею рассказывать про друзей. Дружили, да. Много разговаривали, выпивали. Курехин был одним из самых интересных людей в городе. Я очень ценил это общение, для меня это был важный человек. Приятно было, когда он приходил. Много проводили времени вместе, беседовали, безумствовали много. Что только не делалось. В «Поп-механике» мы часто принимали участие, даже ездили на какие-то заграничные гастроли.

Курехин представлял себе «Поп-механику» как глобальный проект о ленинградской… даже не о ленинградской, о российской культуре. Даже о мировой культуре. И мы были частью этого всего, участвовали. Мы были чистыми безумцами, просто дикими.

Заваливали мужиков, носились. В общем, какой-то идиотизм был.

«Заваливали» мужиков?

Мужиков заваливали. Каких-то важных мужиков приглашали. Тут прибегали мы и кого-нибудь заваливали. Боярского валяли, я помню, Хиля. Хиля запаковали в скотч. В общем, дурью маялись. Мы же на музыкальных инструментах не играли, мы создавали шоу.

Что можете сказать по поводу появления ваших работ на биеннале «Манифеста-10»?

Я не знаю, что рассказывать, я на ней ни разу не был. Что-то там было от меня, а что, я даже и не знаю. Я совсем перестал принимать в этом участие. Мне это не интересно.

А как вы отнеслись, к тому, что ваши работы там выставлялись?

Попросили, я сказал: «Да, пожалуйста, ради бога». Мне это не важно. На биеннале ни разу не был, мне даже стыдно. Меня все звали-звали, а я не пошел. У меня была серьезная отговорка — я серьезно работал.

Как вы относитесь к подобного рода популяризации своего творчества?

Никак. Хорошее все равно будет, плохое требует популяризации. А, вот, хорошее или плохое у тебя творчество – не тебе судить.

Игорь Рудольфович, существует ли сейчас такое направление как некрореализм? Живо ли оно?

Конечно. Есть, во всяком случае, три художника, которые постоянно работают: Юфит, Кустов и Серп. Они продолжают этим заниматься. Юфит сейчас в Америке, про Кустова, правда, вообще ничего не знаю.

Вернемся к кино. Расскажите, пожалуйста, про свое сотрудничество с Сокуровым.

Он был мой учитель просто. В киношколе у меня был мастер — собственно, Александр Сокуров. Учились у него снимать профессиональное кино. Сотрудничеством это назвать было трудно, но учились. Стажировались у него. Потом он нас привел на студию документальных фильмов.

Может ли некрореализм существовать в кинематографе?

Конечно.

Ваши работы выполнены только в этом направлении?

Не все. По-разному. Раньше только в этом направлении были. А какое отношение к некрореализму имеет то, что я делаю сейчас? Это уже обычное искусство. Понимаете, искусство все время оперирует смертью как одной из главных причин своего существования. Смерть и жизнь — для искусства это важнее всего. Поэтому некрореализм – это как часть гуманитарного процесса. Ничего в нем необычного нет. В какой-то момент для меня это абсолютно перестало быть интересным и перестало занимать меня настолько, насколько раньше.

Что для вас тогда интересно сейчас?

Интересно? Много что интересно. Люди интересны. И жизнь, и смерть тоже интересны. Просто мне не хочется на них смотреть с такой точки зрения, как в некрореализме: как на некую краску. Мне хочется рассматривать их как-то более человечески, что ли.

Беседовала Анна Вершинина / ИА «Диалог»